Все восемь официальных аддонов и восемь каталогов.



“Повинуйтесь вашему cиму”(“Obey your sims”)
Баллов: 1
-Вы должны выполнить хоть одно желание основателя или младшего наследника каждый симский день.
-Основатель не должен иметь больше 2 значений «добрый».
- Основатель и наследники должны иметь интерес к игрушкам 10 до того, как станут пожилыми.
Примечание: как только младшее поколение вырастет в малышей, можете не обращать внимания на старших.
“Физическая пригодность”(“Presidential Physical Fitness”)
Баллов: 1
-Ваш основатель не должен быть толстым.
-Основатель не может иметь меньше 5 параметров «активный»
-Никакой сим в семье не может быть толстым.
-Принятые в семью симы должны стать худыми до того, как станут пожилыми.
-Рожденные в семье симы должны стать худыми до того ,как станут взрослыми.
- Основатель и наследники должны иметь интерес к спорту 10 до того, как станут пожилыми.
"Международная суматоха" (“International Turmoil”)
Баллов:1
Для того,чтобы поехать в отпуск,ваши симы должны иметь значение тела 10.
"Умники и умницы" by Veritas
Баллов: 2
- Основатель создается студентом;
- Основатель должен окончить университет с высшим баллом;
- Все наследники должны пройти обучение в университете, при чем на протяжении всего обучения должны получать высокие оценки;
- Если основатель\наследник останется с задолженностью по учебе на каком-либо курсе обучения (останется на "второй год" , то ограничение будет считаться проваленным.
"Увлеченная семья"
У семьи, должно быть семейное хобби, и хотя бы раз в две недели симы, проживающие в квартире, обязаны собираться вместе «на семейный вечер», где каждый будет заниматься своим хобби, причем не обязательно тем, что является семейным. - за выполнение этого условия 0,5 - баллов на каждое поколение.
"Пионер - всем детям пример"
Баллов: 2
Пионер, наследник, учится на одни пятерки и не должен получать менее 5 баллов за учебу. Исключение, первый день школы. В остальные дни до самого взросления только пятерки.
Пионер - натура увлеченная. У него должно быть не менее трех карточек для входа в клуб по интересам до взросления.
Пионеры- помогают маме и папе. Каждый день ребенок должен совершать хотя бы одно действие "помощи родителям", такие как уборка, мытье посуды, стрижка кустов, починка крана и т д...
Пионер слушается старших и не убегает на гулянку без разрешения.



В дальнейшем, несомненно, появится



В ближайшую неделю появятся



Соответственно, будут позже...

Всю осень Михаил провёл в состоянии, близком к шоковому. Он механически
ел, спал, ходил на занятия, а в голове непрерывно стучали слова
следователя, и более всего пугала собственная беззащитность перед лицом
людей, которым. в общем-то, было наплевать на его судьбу. Он не чувствовал
себя врагом Советской власти, он ощущал всю безысходность, бессмысленность
и незначимость жабы, попавшей под плуг, и её последнее "за меня
отомстят!" не производило впечатления даже на лошадь, не говоря уж о
мужике. Кроме этого, покоя не давала мысль о том, что сдал кто-то из
своих; притом, что теперь, когда его отпустили, отношение на факультете к
нему не изменилось, но он не мог больше доверять своим приятелям. Его
компания чувствовала некую отчуждённость и, наверное, даже понимала
причину, оставляя за Вороновым право вести себя так, как ему
заблагорассудится.Новым событием, в очередной раз коренным образом
изменившим жизнь Михаила, стала его случайная встреча с Оськой, молодым,
едва ли шестнадцатилетним пареньком с ярко выраженной принадлежностью к
еврейской нации.



"Оська Розенкрац - человек и паровоз!" В первый момент Михаил ощутил злорадство, наблюдая за
тем, как компания ГОПников (Обитателей Государственного Общежития
Пролетариата) измывалась над юношей, который чем-то неуловимо напоминал
ему следователя. Но ровно через 10 секунд совестливая натура Воронова
взяла верх, и с криком "...ушибу на..." он бросился к компании хулиганов.
побочным результатом его кратковременного пребывания на Лубянке стало то,
что недалёкие пролетарии сделали единственный вывод: Михаил - сексот*.
* - поскольку ни в коммунистической России, ни впоследствии в СССР секса
не было, аббревиатуру "сексот" надо воспринимать буквально: секретный
сотрудник или, переводя на нормальный язык, стукач или осведомитель.
Связываться с сексотом никто не хотел, и гопники отвалили в поисках новой
жертвы, а молодой человек со слезами благодарности на глазах начал
рассказывать о том, как он, Оська Розенкранц, ему, Михаилу, признателен; о
том, как вся многочисленная семья Розенкранцев будет чуть ли не на руках
носить спасителя, и когда зашла речь о всемирном еврейском конгрессе и
организации БУНД, Воронов прервал собеседника застенчивым "да ладно уж..."
К вечеру Михаил и думать забыл о смешном мальчике Оське. Но не таков был
он, Иосиф Розенкранц, который так до своей смерти и не избавился от двух
странностей: он стеснялся своего имени и даже в официальных бумагах
писал"Осип", хотя написанная рядом фамилия "Розенкранц" не оставляла
иллюзий; и благодарности, практически благоговение к могучему русскому
парню Михаилу Воронову, в одночасье ставшим для него членом семьи.
Буквально на следующий день Оська заявился в общагу и начал обихаживать
Михаила. Как ни странно, слушать говорливого и весёлого еврея было
приятно, и Воронов не сопротивлялся напору нового приятеля. Таскал Оська
Михаила в основном по кабакам, хотя места, в которых они располагались,
вызывали у Воронова испуг: подобных воровских "малин" и обителей порока в
его родной Калуге и быть не могло.

Девятнадцатый год начался незаметно: новые власти запрещали отмечать этот
праздник, поэтому из развлечений, доступных юному Михаилу, оставались
только холод, голод и поездка на торфразработкУ, из которой он вернулся с
цингой, вшами и довольно серьёзными обморожениями. Обеспокоенный
состоянием Михаила, Оська принялся доставать по своим каналам витамины,
еду и дрова. Только теперь выяснилось, что Розенкранц, несмотря на
субтильное телосложение,значительно старше Воронова и собирается уходить
из института, ссылаясь на то, что родители требуют его участия в семейных
делах. Михаил удивился, впервые услышав от друга упоминание о родителях;
судя по его разговорам, Оська всегда жил один, и вдруг теперь оказывалось,
что родители у него не только в наличии, но и активно контролируют судьбу
сына. Оська краснел, смущался, но раз за разом уходил от рассказа о своей
семье, отмахиваясь обычным "потом всё узнаешь". Неизвестно, что в
представлении Розенкранца означало "потом", но из института он в скором
времени исчез, изредка появляясь на горизонте с гостинцами и новостями. В
то время новости для Воронова приобрели вдруг актуальность; он внезапно
понял, что его нейтралитету приходит конец; что не только безымянный
следователь, но и сам Михаил должен получить ответ на вопрос, с кем он. По
городу бродили слухи о неизбежном падении власти коммунистов, о том, что
"краснопузые" и "жиды" драпают со всех фронтов, и в скором времени придут
избавители, которые вычистят комиссарскую нечисть.
Большевистские газеты
больше упирали на героизм красноармейцев, чем на конкретные географические
объекты, которые легендарная Красная армия брала или, не приведи господь,
отдавала. так что вопрос, кто он, Михаил Воронов, становился решающим, и,
в отличие от следователя, солгать самому себе вряд ли бы получилось. С
одной стороны, равнять себя с "краснопузой мразью" и пролетарским быдлом
не хотелось - ему были противны грубость, ограниченность и тупая злоба так
называемых большевиков. Он искренне считал, что голодранец и выпивоха сам
виноват в своих бедах, и никакие дворяне с буржуями, а тем более попы, тут
ни при чём.
С другой стороны, несмотря на своё явно антикоммунистическое
происхождение, он ясно понимал, что шанс возвыситься из низкой доли
калужского подъячего или в лучшем случае приходского священника до
столичного учёного предоставляла ему новая власть. Михаил прекрасно помнил
своё детство и бедность, не только создававшую бытовые проблемы, но и
унижавшую человеческое достоинство. Родившись в семье священника, он
оказался посередине, вне классов, как теперь говорили, не буржуй, с одной
стороны, и не пролетарий, с другой.



"Путешествие в будущее"Так и не сумев ответить на этот
вопрос,Воронов изо всех сил углубился в учёбу, не забывая, впрочем, время
от времени спрашивать у Оськи: "Ну как там...наши?" На что получал
неизменное: "не знаю, как ваши, а наши ещё держатся". теперь от Оськи
прямо-таки веяло уверенностью и властью, которую, впрочем, он даже не
пытался демонстрировать, оставаясь весёлым собутыльником и заботливым
другом. После одной из таких встреч Михаил, разговаривая с Ольгой,
внезапно заметил некую настороженность и даже страх, хотя проще было
ожидать от зимы жары, чем от Ольги испуга. Как-то раз в трактире он
напрямую спросил, что с ней происходит, и после часовой беседы,
посвящённой тому, что её интересуют только судьбы мирового пролетариата,
она как бы невзначай спросила: "А кто этот чернявенький. что таскается к
тебе?" Михаил удивился, но ответил: "Да так, приятель, Оська Розенкранц.
Он даже некоторое время у нас учился". "Розенкранц? - переспросила она.-
ну, может быть. А как ты относишься к внутрифракционным спорам
большевистского ЦК?". Михаил поперхнулся и осторожно поинтересовался,
помнит ли Ольга о том, с кем она разговаривает. Та обратила беседу в
шутку, но на протяжении последующих месяцев их встречи становились всё
реже и холоднее.
К исходу зимы, кода казалось, что хуже уже и быть не
может- холод, тиф, испанский грипп, опостылевший военный коммунизм с его
перловкой на оружейном масле - в дверь его комнаты постучали. Красноармеец
в шинели с синими разговорами протянул ему бумажку и замер, явно не
собираясь выходить из комнаты. На потёртой и пропахшей махоркой и ещё бог
весть чем бумажке было напечатано приглашение посетить учреждение № 174. И
поскольку других подробностей там не было. Михаил обратился с вопросом к
красноармейцу, который, пресекая разговоры решительным взмахом
руки,просипел: "Стало быть, поехали, а то товарищ начальник заждался". На
улице у общежития стояла пролётка. Кучером на ней был тоже боец в форме.
Впрочем, от обоих веяло скорее самогоном и разгильдяйством, чем угрозой
конвоиров. "Стало быть, поехали," - ещё раз прохрипел старший, рукой
указывая на сиденье. Выбора у Михаила не было, да и , откровенно сказать.
события последних недель здорово подточили его обычный оптимизм. Со
вздохом: "А, будь что будет", - он плюхнулся на неожиданно мягкое и
удобное сиденье и обречённо закрыл глаза.
Пролётка тронулась,
оскальзываясь в жидкую грязь, которая как нарочно уже неделю одолевала
московские улицы."Опять весь извожусь," - подумал Михаил, как тут же
услышал: "на, прикройся", - и увидел плохенькую шинель, которую протягивал
ему красноармеец. "Чудесно! Теперь, значит, в суд и на расстрел, раз так
заботятся, чтобы не испачкался, или же на допрос к какому важному..."
Почти за год Воронов так и не стал москвичом, и в скором времени запутался
в переплетении одинаково кривых и грязных улиц, которыми изобиловал
пригород. Единственно, на что ему хватило образования, так это понять, что
они больше и больше отдаляются от Лубянки. Примерно через час езды по
ухабам, когда даже идея "отвезут подальше да пристрелят" уже не казалась
актуальной, он начал просто фантазировать, представляя этих красноармейцев
переодетыми шпионами Антанты или даже инопланетянами, решившими похитить
его, великого учёного Воронова. За своими фантазиями он не заметил, как
дорога стала значительно лучше: ямы и колдобины куда-то делись. а кое-где
начал даже проступать булыжник мостовой. Дома вокруг становились всё реже,
начинались знаменитые и непроходимые подмосковные леса. где волка и
медведя было встретить проще, чем человека. За очередным поворотом на
дороге показалась будка, хотя это сооружение мог назвать будкой только
абсолютный профан в военной инженерии, каковым, собственно, и был Михаил.
На самом деле, выражаясь современным языком, дорогу перекрывал блокпост с
жилыми помещениями, над крышами которых вился дымок, караульными
сооружениями, шлагбаумом и, как впоследствии оказалось, пулемётным
гнездом. На посту провожатый показал какую-то бумагу, пёстро изуродованную
многочисленными печатями, получил полуматерное предложение проехать
дальше, и через несколько минут пост скрылся за поворотом.
Теперь Воронов
был готов ко всему. Ещё через 10 минут он увидел бронеавтомобиль, или как
там правильно его называть... вообщем, металлическую штуковину с
пулемётами, с которой так любил выступать товарищ Ленин, особенно судя по
многочисленным картинкам,в изобилии развешанным по всей Москве. Вид
здания. так сурово охраняемого, окончательно доконал Воронова; в его
фантазиях это должна была быть классическая усадьба с треугольной крышей,
белыми колоннами и прочими львами у входа.



Вместо этого его взгляду
открылось блистающее новой белой краской, стёклами окон и металлом
многочисленных ферм и конструкций прямоугольное сооружение. Впрочем.
прямоугольным его назвать можно было с большой натяжкой, учитывая
количество блестящих труб, лестниц и перил, пересекавших его в самых
неожиданных местах. Благодаря поверхностному знакомству с творчеством
суприматистов и конструктивистов, которое состоялось у Михаила благодаря
совместным попойкам со студентами ВХУТЕМАСа, данное сооружение не вызвало
особого страха, хотя и завораживало своей новизной и оригинальностью. Всё
пространство перед зданием было залито электрическим светом, а дорожки
перед входом залиты вообще непонятной, но крайне твёрдой субстанцией,
скрипнув колёсами по которой, пролётка остановилась. "Тебе, стало быть,
туда", - прохрипел провожатый, указывая на никем не охраняемый, на первый
взгляд, вход. Сам он, кстати, тоже не собирался вылезать из экипажа. На
ватных ногах, которые он отсидел за трёхчасовую поездку. Михаил направился
ко входу и нерешительно толкнул дверь. Практически как в сказке, тихо и
беззвучно она открылась, и Воронов, задержав дыхание. сделал шаг вперёд.
Одновременно все его чувства были травмированы и даже повергнуты в шок:
огромное помещение сверкало чистотой. электрическим светом, зеркалами,
искрилось непонятными лампочками и разрядами электротока; у дверей его
поджидал охранник, практически копия того следователя с Лубянки; впрочем.
у этого выражение лица было вполне человеческое, а предложение показать
приглашение начиналось с обращения на "вы". Вокруг совершенно не пахло
махоркой и мокрыми портянками - тем запахом пролетарского
интернационализма, к которому Михаил привык в Москве; нет, здесь
совершенно по-старорежимному пахло духами; кожа ощущала дуновение тёплого
ветерка, и это в Совдепии, где печи топились только на пролетарские
праздники, а от буржуек было больше гари, чем тепла (кстати, гарью тоже не
пахло).
Итак. совершенно ошарашенный и практически потерявший сознание,
Воронов стоял посередине гигантского помещения, наполненного непонятными
приборами, чертежами и схемами. Вокруг целеустремлённо и даже азартно
сновали какие-то люди в белых чистых халатах. Состояние потерянности
моментально прошло, когда на Михаила обрушилось громогласное: "А вот и ты,
брат! Долго же добирался!" Один из ярко-белых и потому одинаковых
персонажей превратился в Оську, вихрем налетевшим и начавшим по
обыкновению ломать бока и охаживать по спине.

"В смысле? В какую партию?"
"Ну уж не в партию социалистов-революционеров!Понятно, что в нашу,
Всероссийскую Коммунистическую Партию Большевиков!" - отрезал Оська.
"Что, так сразу?"
"А чего тянуть-то? Или ты всю жизнь решил клопов по коммуналкам кормить да
в общественных столовых питаться? Ты ж пойми, теперь, когда власть у нас,
война закончится быстро, и вот тогда от сочувствующих вроде тебя отбоя не
будет. Так что вступать тебе надо сейчас, пока всё плохо".
"Значит, надо?" - тяжело вздохнул Михаил.
"Ой, можно подумать!"
"Да нет, ты не понял: только что-то с Лениным в одной партии быть неохота.
и с прочими пролетариями... как там его... Калинин, что ли?"
"Уж и не знаю, чем тебе Ленин не угодил, да только ты или с нами, или
нигде. Может, слышал, Предреввоенсовет Троцкий? За ним будущее в этой
стране. Так что через пару лет ты о Ленине и Калинине и не услышишь, я уж
не говорю о всяких там Сталиных".
Михаил ощущал, что его втягивают во что-то малоприятное, наподобие клизмы,
но, как и в случае с клизмой, процедуру необходимо было пройти, тем более
Оська, объясняя и доказывая, ужасно нервничал и даже немного заикался.
Огорчать друга не хотелось, и Воронов решился, прекрасно понимая, что его
жизнь практически не изменится и ему вряд ли предстоит ежедневное общение
с вождями большевистского движения. Михаил протянул руку и произнёс
твёрдо, хотя и неуверенно: "Уж не знаю, как там с Троцким, но с тобой я в
партии быть согласен!" Из Оськи как будто воздух спустили: выражение лица
и голос стали напоминать человеческие; он ухватил Михаила за рукав и
потащил за собой, приговаривая: "Вот и славненько, вот и хорошо!" Через 10
минут они оказались в одной из самых загаженных комнат института, там вечно
воняло махоркой и самогоном; на двери висел безграмотный плакат
"Студенческое отделение ВКПБов".На секунду задержавшись у вывески, Оська
хмыкнул: "Плохо работают товарищи! Ни одного преподавателя - коммуниста!"
- и ударом ноги распахнул дверь. За ветхим столом в сопровождении
немудрёной закуски и четверти самогона располагалась компания местных
коммунистов, которых, вероятнее всего, держали здесь за принадлежность к
партии, поскольку Воронов ни одного из них не узнал в лицо. Ещё не успев
оглядеться и предусмотрительно задержав дыхание в смрадной обстановке
давно не мытых тел, Михаил с удивлением услышал истошный вопль Оськи,
который через слово прерывался редким для него в обычной жизни матом.
Подойдя поближе, Воронов с удовольствием лицезрел картину полного
разгрома: люмпены, слегка покачиваясь и испуская волны самогонной вони,
стояли навытяжку перед Оськой. Тот, в любимой позе большевистских вождей
(правая рука с сжатым кулаком над головой, левая заложена за спину),
устраивал разнос. Время от времени он потрясал мандатом, изобиловавшим
печатями, и с каждым взмахом документа лица пролетариев становились всё
более контрреволюционными (из красных в белые). Михаил в общем-то не
вникал в текст, ему нравилась сама картина. Внезапно он понял, что монолог
Оськи о политическом моменте, гнидах контрреволюции и мировом пролетариате
вдруг, как ни странно, не только приобрёл конкретику, но и касался теперь
непосредственно его, Михаила Воронова. Судя по крикам Оськи, он,Михаил
Воронов, будущий красный профессор и надежда революционной науки, уже
полгода обивал порог их комнаты в безуспешных попытках встать в ряды
борцов за дело мировой революции, а они, обитатели этой комнаты (далее
следовали биологически точные характеристики обитателей), отказывались
принимать заявление. В течение последующих двух минут Михаил под диктовку
написал заявление, дружная команда коммунаров его подписала,
предварительно единогласно проголосовав, и вот уже Оська утаскивал
опешившего от стремительности происходящего Воронова прочь под звуки
нестройного хора "Вихри враждебные веют над нами..." Оказавшись на улице,
Оська поуспокоился и протянул вчетверо сложенную бумажку, в которой было
сказано, что предъявитель сего документа является членом ВКПБ, и прочие
революционные глупости. "И смотри, не потеряй! - серьёзно сказал Оська. -
А то ваших олухов институтских давно пора на Деникина отправлять. Кто ж
тебя тогда заново принимать будет?" Михаил постарался убедить друга, что
не собирается терять эту бумажку. Оська расхохотался: "Это тебе не
бумажка. это твой пропуск в светлое коммунистическое будущее. Значит так.
товарищ Воронов: сегодня в семь вечера подойдёшь к дому. Вот адрес.
Охраннику скажешь, что ко мне. Буду тебя с родителями знакомить. да ещё
кое-кто из нужных людей собирался быть. Вообщем, заходите, товарищ
Воронов, не пожалеете. С коммунистическим приветом", - неприлично
загоготал Розенкранц и с места рванул куда-то по улице.
Некоторое время
Воронов пытался прийти в себя, но потом решил, что его теперешнее
сомнамбулическое состояние как нельзя лучше подходит для фантасмогории, в
которую в одночасье превратилась его жизнь. Через несколько часов,
почистив свой единственный костюм и повязав у единственного в общаге
специалиста галстук. Воронов был готов. Странно, но на просьбу объяснить
дорогу к указанному дому местные обыватели бледнели и пытались сбежать. В
итоге пришлось тратиться на извозчика, который был в достаточно весёлом
настроении и согласился отвезти по адресу. Так впервые Михаил оказался в
доме на набережной, или, если быть точнее, в доме, на месте которого
возникнет тот самый Дом На Набережной.

Но даже теперь двухэтажный, он
поражал своей чистотой и аккуратностью. Чекист у входа потребовал
документы, и только после коммунистической бумажки соблаговолили ответить:
"К Розенкранцам - на второй этаж по центральной лестнице". Сделав два
коротких шага, Михаил оказался в другом мире, в мире чистых ковров,
натёртых до блеска мраморных ступеней, картин в позолоченных рамах.
Поднявшись на второй этаж, он некоторое время думал о том, что, возможно,
не стоит нажимать на кнопку звонка. Его до смерти пугали мифические
родители Оськи, которые смогли в голодном девятнадцатом обеспечить такую
роскошь. Внезапно он почувствовал затылком взгляд чекиста; тот
заинтересованно смотрел на гостя, и, понимая, что пути назад больше нет,
Воронов нажал на кнопку звонка. Дверь почти моментально отворилась; на
пороге стоял Оська и его родители. потому что без всякого представления
было видно, "в кого это Оська у нас такой красивый". Пожилые, но уверенные
в себе люди. с интересом и вниманием рассматривали гостя. Оська суетился у
порога: "Мама, папа. это Миша Воронов, студент ЦАГИ, я вам про него
рассказывал. Миша. это мой папа, Генрих Розенкранц, второй заместитель
наркома иностранных дел. Это моя мама, Сара Розенкранц, личная помощница
наркома просвещения Луначарского". Совершенно смутившись, Михаил только и
мог вымолвить: "Мне очень приятно". Родители Оськи, хоть и потрясали
воображение своими титулами, оказались людьми приятными и заботливыми.
Казалось, их искренне забавляет растерянность Воронова, и они окружили его
заботой и непринуждённой болтовнёй, позволяя перевести дух и оглядеться.
Оглядеться было на что: бесконечная (с точки зрения Михаила) череда комнат
была наполнена старинной мебелью, столовым серебром, драгоценными книгами
и современными приборами. Стол для бильярда, который обычно занимал
полтрактира, в квартире сиротливо разместился в уголке, давая наглядное
представление о размерах комнаты. Все эти помещения были заполнены людьми;
часть из них была копиями Оськи и его родителей, в которых явно
прослеживались семитские черты. Другие обладали ярко выраженной славянской
внешностью; особенно поразил воображение Михаила суровый и крепкий мужик с
гвардейскими кавалерийскими усами. Имя его Воронов почти сразу же забыл,
но запомнил, что тот служил в первой конной и отзывался на старорежимное
звание полковник.Обитатели квартиры и гости слабо ассоциировались у
Михаила с коммунистами, хотя обращение "товарищ" было здесь обязательным.
Похоже, что у гостей не возникало вопроса, что молодой студент делает в их
избранном обществе4 вероятно, сам факт пребывания в этом доме уже делал
человека избранным. С ним общались, обсуждали сплетни ЦК, говорили о
положении на фронтах, издевательски проходились по ряду коммунистических
лидеров, явно не входящих в круг гостей, интересовались его учёбой,
рассуждали о воздухоплавании,вообщем, если бы Михаил родился на сто лет
раньше и в дворянской семье, то он сразу бы распознал светский раут.
Поскольку такого опыта у Воронова не было, то он просто наслаждался
жизнью, угощаясь за общим столом в компании малознакомых, но вежливых и
приятных в общении людей, играя в бильярд и карты. Внезапно нестройный
шум, наполнявший комнаты, сам собою стих. Обитатели дома, не сговариваясь,
повернулись к дверям.



Там стоял черноволосый кудрявый бородач в пенсне и
кожаной куртке с претензией на военную. "Товарищ Троцкий!" - пронеслось из
уст в уста. "Ой, ладно вам, товарищи, без чинов!" - громко приветствовал
всех Лев Давыдович, после чего устремился к хозяевам. Через несколько
минут Михаил почувствовал, что говорят о нём. Он физически ощущал взгляд
Троцкого. упёршийся в его спину. Кий в его руках дрогнул. Внезапно чья-то
рука перехватила его, и жаркий шёпот Оськи у уха вернул уплывающую из-под
ног землю:"Лев Давыдович хочет с тобой поговорить". Михаил направился к
Троцкому, который, встретившись с ним глазами, гостеприимно указал рукой
на двери хозяйского кабинета.
"Так значит, вы товарищ Воронов, студент ЦАГИ и участник проекта ГОЭЛРО?"
"Да, товарищ Троцкий".
"Сын калужского священника, который, несмотря на происхождение, отказался
от идолопоклонничества и стал коммунистом?"
"Да, товарищ Троцкий".
"В повседневной жизни пользуетесь принципами пролетарского
интернационализма и поддерживаете мои идеи?"
"Вас я поддерживаю, а вот по поводу идей..."
Троцкий рассмеялся: "Куда уж вам с моими идеями справиться! вы же у нас
инженер, вот и занимайтесь своей наукой. Достаточно того, что после
сегодняшнего вечера вас все назовут троцкистом, так что извольте
соответствовать". По интонациям Михаил догадался, что встреча закончена, и
уже собирался распрощаться,когда вдруг Лев Давыдович жестом удержал его в
комнате и сам вышел. Через секунду в кабинете стало тесно: за спиной
Троцкого двое с лицами и фигурами гвардейских офицеров держали под руки
третьего, со следами побоев. "Михаил, помнится, у вас была неприятная
история на Лубянке... Лично мне не нравится, что у одного из моих друзей
запятнанная репутация, хотя, с другой стороны, Абрашечка,- обратился
Троцкий к третьему, - посмотри, кто тут." Михаил с ужасом заметил, что
между двумя богатырями болтался избитый следователь, тот самый, с Лубянки.
"Я не виноват, товарищ Троцкий, был сигнал... эта... ну Вы её знаете...
Ольга... Разве ж я б сам..." Троцкий пожевал губами: "надеюсь, теперь все
вопросы решены?" "Так точно!" - отозвался следователь и исчез вместе с
сопровождающими. "Ну вот теперь действительно всё...Удачи вам, товарищ
Воронов!" - произнёс Троцкий и вышел из кабинета.



Через некоторое время,
через час, а может быть, и минуту Михаил пришёл в себя на диване. Рядом
сидел Оська и пытался всунуть ему в руку стакан коньяка. "Да ладно тебе.
всё ж хорошо прошло!" - увещевал друг, а в голове Михаила как набатный
колокол звучали слова следователя:"эта... ну Вы её знаете... Ольга..."

После той достопамятной вечеринки в доме родителей Оськи что-то неуловимо
изменилось в судьбе Воронова. Он ходил на те же лекции. жил в той же
комнате общаги, так же демонстративно не интересовался положением на
фронтах и прочей политикой, но буквально кожей ощущал, как изменился мир
вокруг него. Прежние знакомые лишь улыбались и сразу начинали спешить по
каким-то выдуманным делам; бывшие недруги испуганно косились, боясь даже
рот открыть в его присутствии; преподаватели были готовы поставить любую
оценку просто за факт наличия Воронова в аудитории, и, конечно, из
института пропала Ольга. Михаил отчётливо понимал, что ему не хватит
наглости ещё раз отправиться на Лубянку и переспросить у следователя: "Так
что это за Ольга? Не знаком ли я с ней случайно?" И хотя он понимал, что в
свете его новых знакомств моментально добьётся правдивого ответа, но
Воронов почему-то боялся его. Он боялся тех слов, которые раз и навсегда
разрушат миф о непорочности и чистоте человеческих отношений, что ему
вслед за многими придётся сказать: "Всё в этом мире продаётся и
покупается".



Так не честнее ли проводить время с кабацкими девками,
которые хотя бы честно говорят, что именно надо им от мужчины.Теперь,
оказавшись в одиночестве, у Воронова образовалась уйма времени, чтобы
всласть покопаться в собственных воспоминаниях, заново и более честно
ответить на вопросы, которые в своё время задавала ему судьба, и,
удовлетворившись невнятным мычанием, сама и отвечала. Так что знаменитый
поход Деникина на Москву и последовавшая за ним гибель добровольческой
армии оставили Михаила равнодушным. Впрочем, теперь возник новый термин
"военспец", т.е. бывший офицер, чиновник или учёный, привлечённый новой
властью к работе в качестве эксперта. Выдвижение и использование
"военспецов" напрямую соотносили с именем Троцкого, который, несмотря на
свои победы, моментально потерял поддержку низовых коммунистических
организаций, зато приобрёл сторонников среди горожан, учёной и творческой
интеллигенции. Быть троцкистом в институте оказалось почётной привилегией;
преподаватели из кожи вон лезли, чтобы хоть как-то отблагодарить Воронова
за сомнительное достоинство быть сторонником Троцкого.

От даровых оценок
Михаил отказывался, зато получил возможность индивидуальных лабораторных
работ и личных занятий с профессорами. Прежним оставался только Оська. В
среднем раз в неделю он заявлялся с ворохом гостинцев, новостей и сплетен.
Каждое посещение сопровождалось настойчивым, но невнятным "учись, учись,
нам дураки не нужны". Ближе к осени, когда стало ясно, что большевики
окончательно победили и белое дело проиграно, в институт возвратилось
огромное количество профессоров, преподавателей, адъюнктов, последние два
года прятавшихся по деревням или артистично изображавших всевозможные
немощи, препятствующие выходу на работу.Теперь после трёх подряд
коммунистических призывов в институте число студентов и преподавателей
почти сравнялось, и вот тогда там опять появился Оська с уже подписанным
приказом-переводом его, Михаила Воронова, в спецлабораторию с замаранным
номером при Совете Народных Комиссаров. "Всё, хорош учиться! - решительно
заявил Розенкранц. - Пора пользу приносить, а то тоже выдумали - ракеты".
На пространные объяснения Михаила, что лично его больше интересуют
дирижабли, тот досадливо отмахнулся: "В свободное от основной работы
время". Сборы оказались недолгими; получив открепительный талон у своих
"приятелей"коммунаров и в ректорате, Михаил уселся на заднее сиденье авто
большого начальника Оськи. Нет, не то, чтобы он никогда не видел
автомобиль, но кататься, тем более в таком дорогом и большом, ему не
доводилось. Бодро скомандовав водителю, Оська плюхнулся на сидение рядом.
Машина тронулась, и на некоторое время Воронов умолк, прислушиваясь к
собственным ощущениям. В итоге он решил, что особой разницы нет, за
исключением того, что теперь воняло не навозом, а бензином. Обернувшись к
Оське и желая поделиться собственными наблюдениями, он вдруг обнаружил,
что его друг уснул, подложив под голову свою щегольскую фуражку. Во сне он
по-прежнему казался тем юным и беззащитным мальчиком из еврейской семьи,
которого Михаил когда-то спасал от хулиганов. Действительно, забавным
показалось Михаилу, как уверенный тон и соответствующий костюм превращают
обычного в сущности паренька в большого начальника.

Так, рассуждая сам с
собой. Воронов не заметил, как тоже уснул. Проснулись друзья уже около
поста под аккомпанемент сдавленных матюгов и ругательств. поскольку
местные охранники непременно хотели лично пообщаться с Михаилом и Оськой,
а сопровождающий требовал не беспокоить товарища Розенкранца. "Пусть себе,
- успокоил Оська охранника, который уже хватался за маузер, - не видишь,
товарищ при деле - объект охраняет". Оська помахал каким-то листом и
буквально через секунду уже разговаривал с Михаилом: "Ничего, поработаешь,
пообвыкнешься, а там и в руководство пойдёшь, а то на местных учёных
особой надежд нет: сегодня здесь, завтра, вишь, на Лубянке. И охранный
мандат не поможет. А ты у нас человек проверенный, коммунист, опять же
пролетарского происхождения", - не выдержал и подколол Оська. но тут же
добродушно рассмеялся и, извиняясь, потрепал друга за плечо: "Ладно, пошли
с коллективом знакомиться". Теперь лаборатория, скорее, удивляла свое
оснащённостью, чем внешним антуражем. Оську здесь принимали за начальника,
но по внешнему виду сотрудников было видно, что они генетически не умеют
кланяться и вытягиваться в струну. Розенкранц же вещал с задушевностью
библейского Моисея: "Вот привёз к вам мальчонку, может, помните.
Пристройте к делу, объясните, что к чему, помогите, если надо, и учтите:
если через полгода он не станет здесь начальником, я вам комиссара пришлю,
самого что ни на есть пролетарского...Ну бывай, увидимся. За безопасность
здесь товарищ Гальдинг, из прибалтийских немцев, отвечает; он тебя будет
привозить и увозить. Кстати, у него и ордер на вселение получишь. Тебя ж с
общаги, небось, погнали... Ну, с коммунистическим приветом!" - радостно
заорал Оська и в мгновение ока скрылся в неизвестном направлении. Местные
обитатели переглянулись, и один из них, тяжело вздохнув, обратился к
Михаилу, а все остальные облегчённо вернулись к своей работе.



Первым
открытием для Воронова стало то, что лаборатория не занимается
собственными исследованиями; из непонятных источников, часто криминального
характера, сюда поступали образцы передовой европейской техники; здесь они
разбирались, изучались, на основе производимых исследований создавались
чертежи у мастер-модели. Собственно этим (созданием чертежей) предстояло
заняться Михаилу. А на его разочарованное "а я думал, дирижабли" научный
руководитель усмехнулся и сказал, что одним из объектов будет дирижабль,
созданный на предприятии самого фон Цепеллина и привезённый сюда немецкими
товарищами. Вероятно, лицо у Воронова было такое, что учёный поперхнулся
смехом: "да нет. я же имею в виду чертежи"... К концу трудового дня с
кратким перерывом на обед, который при этом оказался лучшей кормёжкой со
времён достопамятной встречи в доме Розенкранца, Михаил отправился на
третий этаж и благополучно задремал на знакомом ему уже диване. Качество
санкомнаты оказалось столь потрясающим, что Воронов распланировал
"потеряться" в лаборатории на месяц-другой,



но твёрдая рука Освальда
Гальдинга обнаружила его тут же. По-чухонски растягивая слова, белобрысый
гигант оставался неумолим: Михаил должен отправляться с ним и ночевать у
себя в квартире. При этом никакие оправдания и объяснения к рассмотрению
не принимались: приказ начальства должен быть выполнен. Казалось, именно в
этом состоит смысл жизни бывшего латышского стрелка. В городе они
оказались уже под вечер; темнело, несмотря на то, что на дворе было начало
августа; дом. в котором Воронову предстояло поселиться, напоминал чем-то
шлимановскую Трою, т.е. от полного разрушения его спасали слои грязи и
куча мусора, удачно расположившаяся у его стен. С отчаянием обречённого
Михаил повернулся к Освальду. "Так распорядился товарищ Розенкранц", -
неумолимо отвечал сопровождающий.