Идиллия семейной жизни продолжалась до декабря 1927 года. Нет, не то,
чтобы всё было идеально, просто впоследствии, возвращаясь в памяти в эти
годы, Михаил сознавал, что ни до, ни после он не был так счастлив. Детям
сравнялось по четыре года, и жёны наперебой стали требовать нянек и
служанок, чтобы продолжить свои карьеры. Последние события в партии с
очередной борьбой против излишеств делало желание девушек малореализуемым,
и если Лариса с пониманием отнеслась к ситуации, то Клара устроила
очередной шумный скандал и с головой ушла в искусство. В театре как раз
готовилась премьера очередной нетленки с очередным авангардным прочтением
классической драматургии. В те годы это ещё было модно. Кларе досталась
одна из главных ролей (вероятно, режиссёр принял во внимание, с кем живёт
его актриса), и та целыми днями пропадала на репетициях, возвращаясь
глубокой ночью, мягко скажем, сильно возбуждённой. Молодые люди выросли и
набрались житейского опыта не в башне из слоновой кости; все прекрасно
понимали, что означают симптомы нервных срывов Клары, тем более что морфин
всё ещё можно было найти просто в аптеке, а для внимательных читателей
Конан Дойла было очевидным, что гениальный сыщик был попросту наркоманом,
которого безуспешно пытался лечить его друг Ватсон. Судя по тому, как
возбуждена была Клара, средствами, расширяющими сознание, как любили
говорить в то время, пользовались в театре многие, более того, многие
считали, что это и было тем самым новаторством, противостоящим методам
Станиславского.



Излишне говорить, что в этой ситуации все домашние хлопоты
и заботы по воспитанию молодых граждан СССР легли на хрупкие плечи Ларисы.
Конечно, ей не приходилось выстаивать очереди в магазинах, а потом
соревноваться в скорости на коммунальной кухне, но домашние заботы очень
быстро превратили лёгкую и воздушную московскую барышню в мудрую и опытную
жену партработника. Зато дети, Маша и Аскольд, росли дружными, обожали
играть с музыкальными инструментами родителей, пародируя взрослых, играли
на домашней сцене, вместе с мамой Ларисой читали книжки и учились грамоте.
Будучи последователями и сторонниками марксистско-ленинского учения о
благотворном влиянии коллектива на воспитание детей, Михаил и Оська
категорически запрещали своим отпрыскам видеться с другими детьми.

Бабушки с дедушками в доме не появлялись, поэтому единственными товарищами в играх
были дядя Лев (Каменев) и дядя Генрих (Ягода). Даже приблизительно не
понимая, какие высоты в советской иерархии занимают их товарищи по играм,
дети обожали этих гостей, которые часто приходили к родителям, хотя к зиме
1927 года визиты прекратились, а у их крёстного Льва Борисовича возникли
серьёзные проблемы со Сталиным. Весь Моссовет стоял на ушах, один лишь
Оська оставался спокойным и весёлым, считая, что "своих" не тронут.
Тягостное ожидание неизбежного скрасилось премьерой, в которой блистала
несравненная Клара. Уговорив одного из своих товарищей побыть с детьми,
молодые люди отправились на премьеру. Ни Оська, ни Михаил не были большими
ценителями театрального искусства, поэтому действо им понравилось. Что же
касается Ларисы, то та, как могла, скрывала своё истинное отношение к
происходящему на сцене, но, воспитанная московским классическим театром,
она не могла полностью завуалировать пренебрежение от показа. В завершение
премьеры состоялся банкет, на котором друзьям из вежливости было
необходимо остаться, хотя даже у Оськи, имевшего опыт кабацкого
разгула,появилось чувство брезгливости. Радостная и возбуждённая, Клара в
сопровождении домочадцев вернулась домой только под утро и тут же потащила
всех на домашнюю сцену, где повторила несколько своих наиболее удавшихся
монологов. Внезапно ей стало дурно, и она, схватившись за горло,
опустилась на колени, взывая о помощи. Это было сделано столь артистично,
что зрители некоторое время предполагали неожиданное изменение финала,
импровизацию, которую так любила Клара. Когда же выяснилась истина, помочь
несчастной было уже нечем;сердце просто не выдержало напряжения репетиций,
помноженное на неумеренное употребление алкоголя и наркотиков.



"Живи быстро и умри молодым" - девиз хиппи 60-х годов в США уже более сорока лет
назад был принят молодёжью новой России. Некоторое время горечь потери
превосходила все мыслимые пределы; только наличие маленьких детей дома
заставляло держаться,



хотя решённые, как казалось, быстро и сразу,
формальности с законом внезапно вернулись в лице двух мрачных типов в
одинаковых чёрных костюмах.

Хотя они представились следователями уголовного розыска, от них за версту несло птенцами Менжинского, а то и
воспитанниками "дяди Генриха", которые в ту пору вместе с Аграновым
занимались спецоперациями. Безымянные типы в чёрном были подчёркнуто
вежливыми, но днями напролёт таскались по дому, что-то измеряя, выискивая
и высчитывая. В один из таких дней Михаил почувствовал себя неважно и
решил остаться дома отдохнуть, поэтому не заметил, как эти двое навязались
к Оське в попутчики. В середине дня они вновь оказались дома и уже без
всяких попыток быть вежливыми потребовали Михаила проехать с ними.



На его робкие попытки вспомнить важных людей, которые обязательно накажут
нерадивых следователей, те ответили неразборчивыми ругательствами и
зуботычинами. Через час тряски в кузове закрытого фургона, которому ещё
предстоит стать знаменитым "чёрным воронком", Михаил оказался в камере
печально известной в Москве Бутырки. Конечно, это было лучше, чем
оказаться на Лубянке, но в тот момент, когда за Вороновым с лязгом
закрылась дверь, об этом как-то не думалось. Ужасающая обстановка камеры
дополнительно пугала её пустотой. Помещение, рассчитанное как минимум на
дюжину заключённых, находилось в полном распоряжении Михаила. "Здесь и
пристрелят!" - пронеслось в голове у него. Как по мановению волшебной
палочки, в его голове возникли вновь, казалось бы, навсегда изжитые страхи
сына приходского священника. Время тянулось подобно липкой патоке, окон в
камере нет, электрический свет не выключали, было невозможно понять, что
сейчас, день или ночь. Внезапно замок двери со скрежетом повернулся, и
Воронов услышал звучащий из коридора сдавленный голос: "Вы уж побыстрее
там, товарищ Розенкранц, а то сами знаете..." В камере появился Оська.
Лицо его было разукрашено синяками, а на нём красовалась пижама явно с
чужого плеча. Несмотря на весь антураж, Оська был возбуждён и деловит:
"Тебя уже водили на допрос? Нет? Ну и отлично! Это наш шеф облажался: надо
ж ему было со Сталиным сцепиться!Теперь ему хана, а нам - как повезёт.
Главное, ничего не подписывай и не бойся, Генрих обещал по старой дружбе
пока выпустить, а уж дальше как кривая выведет."



Оська попрощался и исчез.Буквально через несколько минут Михаила уже вели на допрос. В кабинете
находились уже знакомые мордовороты в чёрном. Задав для проформы несколько
вопросов о погибшей актрисе, они начали выяснять, каким образом Троцкий,
Каменев и Зиновьев приказывали ему, Михаилу, сыпать толчёное стекло в корм
лошадей, разливать ртуть в школах, продавать секреты страны японцам,
американцам и немцам, ну и, конечно, организовывать покушения на товарищей
Сталина, Молотова, Орджоникидзе, Микояна...Следователя явно несло, и если
бы второй монгольского вида вовремя бы не хмыкнул, то Михаил мог бы
услышать обвинение в подготовке покушения на самого себя. В душе готовый к
происходящему, Воронов старался оставаться спокойным, разве что монгол,
который всё время норовил зайти за спину подозреваемому, пугал его.

В какой-то момент Михаил был готов согласиться подписать все бумаги,



но в кабинет постучали, и очередной тип в мундире что-то прошептал на ухо
следователю. Тот не показался разочарованным даже когда говорил: "Вы
свободны, товарищ Воронов". Вероятно, он был из новой породы чекистов,
которым вообще было на всё наплевать.Вернувшись домой, он застал там
Каменева, который, как мог, успокаивал Ларису и веселил детей. Увидев
входящего Михаила, он повёл его в кабинет и, усадив на кресло, начал
прощаться. Он говорил, что это ошибка, что партия во всём разберётся, что
неприятности временные, и стойким борцам-ленинцам их необходимо
преодолеть, что он рекомендовал и, по счастью, с его рекомендацией
согласились, Воронова на пост третьего секретаря Алма-Атинского Горкома
партии. На робкие попытки выяснить, а нельзя ли остаться в Москве, Лев
Борисович ответил категорическим отказом, заявив, что в противном случае
новый арест неминуем, а на вопросы об Оське тот только разводил руками.



Впрочем, он ответил загадочной фразой: "На вашем месте я бы забыл фамилию
Розенкранц", а потом со вздохом добавил: "да и фамилию Каменев на время
тоже". Затем он ушёл, а Михаил остался. Впервые за долгие годы за его
неширокими плечами были жена, дочь и сын друга, которого он, естественно,
не собирался отдавать в детский дом. А ещё был переезд на дикий юг или
восток... Воронов никогда не был силён в географии. Каким-то шестым
чувством он ощущал, что уже не вернётся в Москву, что, возможно, скоро,
как и Оська, сгинет в этих тёмных коридорах, которые, как он подозревал,
одинаковы что в Москве, что в Ленинграде, что в далёкой и дикой Алма-Ате.

Посёлок Верный, или, точнее, город с гордым именем Алма-Ата встретил семью
Вороновых поистине восточным равнодушием. Местное население, не
отправившееся к басмачам, заняло выжидательную позицию у дастарханов в
местных чайханах. Бывший форпост русской армии, Верный обладал зачатками
европейской инфраструктуры: более-менее ровные дороги, больница, управа и
т.п. Именно поэтому теперь городу, расположенному на крайнем юге,
предстояло стать столицей Советского Казахстана. Надо заметить, что, узнав
эту потрясающую новость, местное население даже не дёрнулось. Как и до
революции, с минаретов неслись призывы к правоверным; представители
местных племён вяло копались в земле, предпочитая проводить большую часть
времени за праздным созерцанием; белые (в смысле красные) оставались
колонизаторами и богачами, занимающимися невероятными, с позиции местного
населения, делами. Революционный порыв пролетариата, начавшего брататься с
местными, моментально угас благодаря плову, который, по традиции, щедро
сдабривался опиумом. Окончательно с революцией было покончено, когда
красный пролетариат из местных русских рабочих поднял руку на мулл и
пытался разрушить мечеть. В течение недели все богоборцы были перебиты, а
почти половина населения ушла в отряды так называемых басмачей. Успехи
русских коммунистов и приближение войск Фрунзе поставили перед местным
населением задачу, которая была решена по-восточному быстро и мудро: всё
население, за исключением активно действующих бандитов, стало поддерживать
коммунистов; местные феодалы возглавили обкомы, горкомы и другие Советы
народных депутатов; немногочисленных белогвардейцев попросили
переместиться южнее к Афганистану. Таким образом Средняя Азия в едином
порыве стала социалистической и вошла в состав новообразованного СССР.
Большая часть московской политической элиты не пыталась анализировать
события в Средней Азии, поэтому районы Казахстана считались не только
наиболее лояльными, но и подходящими для ссылки провинившихся
партаппаратчиков. Итак, в 1929 году вслед за пламенным борцом Львом
Давыдовичем Троцким Вороновы обосновались в курортном центре Алма-Аты.

За исключением построек царских времён, весь город представлял собой скопище
убогих глинобитных хижин прямоугольной формы и великолепных дворцов
местной аристократии, теснившихся у озера. В одном из таких домов,
оставшихся от непримиримого борца с Советской властью, и поселили нового
секретаря Горкома партии. Привыкнув в Москве к буржуазной роскоши,
Вороновы с удивлением увидели, что новое жилище значительно превосходит их
особняк на Воробьёвых Горах. Один бассейн с фонтаном чего стоили! Так что
при поддержке местных коммунистов устроился Михаил весьма недурно, а уж
когда выяснилось, что новая белая ханум стажировалась в Кремлёвской
больнице, восторгу аборигенов не было предела. Лариса моментально стала
более значимой фигурой, чем её муж. Получив наконец возможность работать,
она не только возглавила республиканскую больницу, но и открыла ординатуру
для местных, пытаясь втолковать казахским медсёстрам и фельдшерам основы
европейской медицины. В отличие от жены, у Михаила на работе было не всё
так гладко: казахские так называемые коммунисты, присмотревшись к нему
повнимательнее и не найдя в нём черт фанатика,поддерживали, более того,
дружбу с ним завёл сам Ахтын-бай, первый секретарь обкома и бывший
властелин всех местных полей, овец, декхан и т.п,



а присланные из Москвы усматривали в нём троцкиста, оппозиционера и без пяти минут арестанта.
огня в топку межфракционной борьбы добавил визит к Михаилу Льва
Давыдовича. Воронов разве что не плевался, когда на улице встретил
Троцкого, который полез к нему с объятиями и разговорами. Как ни странно,
Лев Давыдович был полон оптимизма. обсуждал какой-то мифический четвёртый
интернационал, говорил о массовых недовольствах населения и будущей
несомненной победе троцкизма. Со свойственным ему эгоизмом Лев Давыдович
не интересовался судьбой своих соратников, поэтому о Розенкранцах и
конкретно об Оське Михаил ничего не узнал.



Зато после визита пламенного революционера Воронов стал замечать вокруг своего дома непонятных
личностей, чем-то смутно напоминавших ему московских следователей.
Неоднократно, глядя в окно поздно вечером (а вечера в Алма-Ате были
тёмными), он видел силуэты двух типов, фланирующих вдоль забора. Они не
заходили внутрь, не пытались общаться с обитателями, а просто выжидали,
напоминая своими повадками терпеливых грифов, днями следовавших за
умирающим животным в надежде полакомиться свежей мертвечинкой. Ту же
позицию занимали и коллеги по работе; собственно мертвечинкой уже должно
было запахнуть, когда на горизонте замаячила фигура Ахтын-бая.



Его единственный внук Эльмир по уши втрескался в юную ханум Марию Воронову,
девочку, которая сумела взять от родителей их лучшие черты: воспитанность
и житейскую мудрость, щедро разбавляя их легкомысленностью дяди Оси и
экстравагантностью тёти Клары.

Смесь получилась поистине гремучая; имея наконец возможность общаться не только с названым братом, но и другими
сверстниками, Машка расцвела, приобретая черты местной звезды. Воспитанный
дедушкой в либеральных взглядах и собираясь впоследствии унаследовать его
должность, Эльмир изнемогал от восторга при встречах с Машей. Зная
пылкость своего внука, дед взял за правило лично сопровождать его в
вечерних визитах к Вороновым.



Там он познакомился с Ларисой и преисполнился глубочайшего уважения к её медицинским талантам. Очевидно,
что центральная власть не была в состоянии спорить с местной политической
элитой, и благодаря протекции главного коммуниста Казахстана, нападки на
молодого секретаря прекратились. Побочным результатом этого стала внезапно
улучшившаяся успеваемость Маши и Аскольда, которые, обучаясь в местной
элитной школе, никак не могли понять, почему за выполненные правильно
домашние задания они раз за разом получали "тройки".



Машке, понятно, было всё равно, а вот Аскольд, лишённый родителей, сильно переживал, поскольку
мечтал вырасти умным, сильным и наказать этот мир за то, как он обошёлся с
его родителями, тем более, что история коммунистического движения пестрела
подобными примерами. Теперь, когда дела молодого секретаря пошли в гору, в
школе появилось два новых отличника, впрочем, как мы уже говорили, Машу
Великолепную это никак не трогало. Она по-прежнему кружила головы своим
воздыхателям, выделяя из них симпатичного и по-восточному взрослого
Эльмира. Новый арест и высылка из страны Троцкого, а также возвращение во
власть, хотя бы номинально, Каменева, казалось, навсегда закрыли
фракционную страницу биографии Михаила.

К 1933 году Воронов получил предложение о переводе в Москву на вполне приличную хозяйственную
должность, но, рассудив, что от добра добра не ищут, он решил остаться.
Подобный шаг вызвал бурю удивления у московских ставленников и внятное
одобрение у местной политической элиты. Дедушка казахских коммунистов
(теперь это звание стало для Ахтын-бая почти официальным) забрал своего
будущего родственника к себе в обком, и в скором времени Михаил стал одним
из представителей элиты.



Местные приятели даже пытались подыскать для него
и Ларисы, занявшей пост замминистра здравоохранения республики, дом
получше, но семья привыкла к старому, и переезд не состоялся. Казалось,
жизнь опять наладилась; редкие песчаные бури, пятидесятиградусная жара,
змеи и скорпионы из неприятностей превратились в обыденность. Плавное
течение жизни внезапно прервал Оська, как-то ночью появившись прямо в
доме, минуя многочисленные заборы, засовы и прочие преграды.



После бурных,но по настоянию Оськи тихих приветствий тот поведал, что, в отличие от
Михаила, ему, Розенкранцу, доказать непричастность к делам Троцкого было
невозможно. Оказаться на Соловках ему не хотелось, и поэтому тот, не
колеблясь ни секунды, согласился на роль секретного агента и провокатора в
ведомстве Агранова. Теперь, когда времена провокаторов в рядах творческой
интеллигенции уходят, поскольку новый Союз писателей на треть состоит из
доморощенных стукачей, Оську перевели во внешнюю разведку и отправляют в
Испанию, где, по надёжным источникам, в скором времени должна была
начаться гражданская война с фашистами. Оська как верный сын своего народа
ненавидел фашизм всей душой, что, впрочем, было взаимно, и предстоящую
командировку воспринимал как бой не на жизнь, а на смерть, поэтому
приехал, воспользовавшись каналами разведки, нелегально, чтобы попрощаться
и посмотреть на сына.

Розенкранц провёл несколько дней, тайно наблюдая за Аскольдом и общаясь с Михаилом и Ларисой, а потом исчез так же внезапно,
как и появился. Сообщениям в газетах о гражданской войне в Испании
Воронов, понятно, не удивился, вместе со всем остальным советским народом
с увлечением читал о борьбе с фашистами и подвигах интернационалистов,
даже разучил песню интербригад и трижды вылавливал Аскольда, пытавшегося
убежать воевать. После поражения республиканцев Оська так и не появился,
впрочем, зная его пронырливость, Михаил не спешил хоронить друга. Для всех
остальных же, в особенности для Аскольда, прозвучала версия героической
гибели товарища Розенкранца на полях Испании. Это окончательно разрушило
мир внутри подростка; теперь все его помыслы были о военной карьере и
будущем участии в войне. 1937 год ознаменовался для семьи Вороновых
праздником двойного Дня рождения Маши и Аскольда.



Дом завалили подарками, а из дарёных овец и баранов можно было составить отару, достойную местного
совхоза-миллионера. Живность передарили местным жителям, а для всех
соседей и друзей устроили настоящий пир. По восточным обычаям.
четырнадцатилетие знаменовало собой начало взрослой жизни, и теперь, как
многие думали, наконец состоится свадьба шестнадцатилетнего Эльмира и юной
Маши-юлдуз. Но дедушка казахских коммунистов был непреклонен: для своего
внука и будущей внучки-юлдуз (он почти не употреблял имя Маши) он требовал
лучшего образования в вузе, который сам организовывал в Алма-Ате. Так что
свадьба, о которой говорили все, переносилась. Источники в Москве вновь
заговорили о троцкистах и примкнувшим к ним Зиновьеве и Каменеве. Начались
первые процессы, а имя прокурора Вышинского стало у всех на слуху,
впрочем, в Алма-Ате всё было спокойно, а на роли местных троцкистов
назначали уголовников и борцов с местным феодализмом.